Евгений Гришковец: ни в один город мира я не хотел вернуться так, как я хотел вернуться в Кемерово…

– Расскажите о вашем романе, который вот-вот увидит свет

– Роман называется "Театр отчаяния. Отчаянный театр". Это произведение, написанное в английских традициях 19 века. Книга выйдет 10 мая.

– Каков тираж вашей книги?

– Первый тираж – 15 тысяч. Но об этом говорить вообще невозможно. Дело в том, что тираж сейчас отличается от тех тиражей, что были 10 лет назад, а те, в свою очередь, от тех, которые были 20 лет назад. Ведь имеется в виду книга, которая напечатана на бумаге. И сейчас тираж в 15 тысяч – это огромный тираж, но ещё 15 лет назад это был мизерный тираж, и о нём бы и говорить не стоило. Но эта книга сразу же выходит и в электронном виде, её можно будет читать как удобно.

К слову, надо представить себе книгу, которая 10 мая появится в продаже – она будет весить один килограмм шестьсот граммов. То есть, когда говорят: вы знаете, мы для первого тиража отгрузили 15 тонн бумаги… И сразу становится страшно. Потому что 15 тонн бумаги испортить – это довольно ответственно. При том, что бумаги хорошей.

Да, первый тираж не имеет значения, первый тираж будет допечатан в любой момент, это не те самые времена, когда мы брали книгу, переворачивали на другую сторону и читали: тираж – 15 тысяч, 150 тысяч, 3 миллиона – были и такие, в основном учебники. На сегодняшний день, это всё несерьёзно. Мы живём в изменившемся мире, мы не можем сказать, каким тиражом выйдет эта книга ни заранее, ни потом.

Сейчас мы предполагаем, что книга тиражом в 15 тысяч экземпляров разойдётся в 15 дней. Но это опять же не так, как когда человек смотрит видео: посмотрел и мы фиксируем это. На сегодняшний день издатели полагают, что один экземпляр книги читает пять человек. Но в историческом смысле, это гораздо больше – я надеюсь, что эту книгу будут читать и перечитывать.

– А какое издательство?

– Очень хорошее издательство – это издательская группа Азбука-Аттикус, издательство КоЛибри. Я говорю это потому, что есть сейчас множество плохих издательств. Например, издательство АСТ или издательство Зебра Е – это отвратительные издательства. Книги не издаются или издаются те произведения, которые книгами назвать язык не поворачивается. Вообще, в издательском мире России сейчас происходят ровно те процессы, что и со всей страной. Издательства умирают.

– А какие процессы сейчас происходят в театре, какие формы актуальны и куда всё движется?

– Про то, какие формы существуют сейчас в театре, в книге нет ни слова, потому что книга заканчивается ровно в том месте, где начинается спектакль "Как я съел собаку". То есть действие этого исторического романа заканчивается в 2000 году. Поэтому этот роман не рассматривает формы существования театра как некую проблематику. Но для театра мирового 2000-го года появление театра под названием "Евгений Гришковец" было сильно большой новостью. Просто я эту новость пропустил: я просто и жил и так пропустил то, что для театра стало новостью, а эту новость я прочёл в газетах, как и те люди, которые театр со мной наблюдали со стороны.

– В своих произведениях вы часто вспоминаете детство, город своего детства, а сегодня, возвращаясь в Кемерово, вы можете сказать, насколько это другой город? Какие у вас впечатления?

– Кемерово тот же город. И он несущественно изменился. Я рождён в Советском союзе в 1967 году, 17 февраля. И дом, в который меня привезли из роддома №1, который возле Горсада – там я родился, прожил 6 дней и потом папа меня принёс на руках в дом, где я прожил первые три года своей жизни. Этот дом на углу Терешковой и проспекта Ленина (третий от проспекта Ленина), второй подъезд, третий этаж, квартира налево. Там вообще нифига не изменилось.

Эти дома были построены за три года до моего рождения, а Валентина Терешкова слетала в космос за четыре года до моего рождения. Но эти дома были изначально построены старыми. Их просто невозможно придумать новыми. Там как пахло в подъезде 51 год назад – так пахнет до сих пор. Такая была архитектура. Такая была страна. Такое было общество, такой был чудесный город.

Во всех городах есть доминанты, город Кемерово не меняется. И не может измениться: он не может улететь в космос, он не может опуститься под воду, он будет жить в том виде, в котором он родился. Дома будут меняться, но не существенно – скорее всего, небоскрёбов на месте центра не будет, там будет всё так же стоять почтамт, и Пушкин будет маленький – не вырастет. Такое уж устройство. И когда знакомые люди говорят мне: "Слушай, был в городе Кемерово, прогулялся по Весенней, прошёлся по Набережной – такой город прекрасный! Так мне понравилось!" А я ему отвечаю: "Слушай, что там могло понравиться?! Перестань! Там ничего не может понравиться! Там что, какая-то выдающаяся архитектура? Её нет. Ничего, что отличало бы наш город от других городов. Там есть речка, но, ты знаешь, она тоже, в общем, не Ангара".

А другой человек мне звонит: "Слушай, приезжал по делам в Кемерово, жил в гостинице "Кузбасс", прогулялся – город какой-то стрёмный". Я говорю: "Слушай, пошел ты! Это хороший город! В нём живёт больше полумиллиона человек, и эти люди имеют смысл в нём жить, находя какие-то свои радости и свои печали. Это не плохой город. Ты приехал туда на три дня и тебе что-то там не понравилось: настроение было плохое или там какой-то выброс из коксохима был слишком особенный. Приехал и уехал – и всё! И не надо судить об этом городе!" Это наш город, и у меня написано в новом романе: "Наш город не прекрасный и не ужасный, город как город". У героя спрашивают: "Тебе что, нравится в нём жить?" "Не знаю, просто я, когда служил во флоте, слишком сильно хотел в него вернуться. Ни в один город мира я не хотел вернуться так, как я хотел вернуться в Кемерово. Поэтому пока я ещё другого не полюбил".

– Вы человек бумаги, ваши дети – люди компьютера. Как вы сосуществуете? Не пытаетесь ли обратить друг друга в свою веру?

– Я действительно ортодоксальный бумажный человек, но я ж не идиот. Я не хочу сказать, что это и есть способ жизни. Когда я учился в школе, в то время ещё не было понятия дислексии, дисграфии, а у меня при этом чудовищная форма дисграфии – я так и не смог освоить клавиатуру. Это ж ненормально. Но мне дислексия и дисграфия позволили читать книги медленно. И то, что я прочитываю, я запоминаю. А мои дети нормальные: они работают за компьютером, с мобильными телефонами. Другое дело, что в нашей семье заведено, что человек может пользоваться интернетом не более двух часов в сутки, и он понимает, что эти два часа нужно израсходовать полезно. Ну, или повеселиться. А маленькая Маша, которая учится в первом классе, не пользуется ещё пока смартфонами и не ходит в интернет, и я ей пока этого пути не показываю. Интернет – это чудесный инструмент, но никак не место для прогулок. Пусть она гуляет во дворе. Рядом с нашим домом в Калининграде есть озеро, и там птицы. В интернете можно посмотреть птиц. Покормить нельзя.

А Наташа – старшая, ей 21 год, и в этом году она заканчивает университет по специальности "религиоведение", уже очень осмысленно пользуется компьютером, именно как инструментом.

Так что мои дети совершенно нормальные, современные люди. Это я от них отстал. Потому что, конечно, так нельзя. Я понимаю, что очень сильно защищаюсь – у меня жизнь-то не нормальная: мне могут писать и звонить совершенно незнакомые люди, я вынужден защищаться. Но жить, постоянно защищаясь – довольно непростая история. У меня даже нет адреса электронной почты, это ненормально. Но если у меня будет адрес электронной почты, значит, мне можно писать, значит, мне нужно отвечать, а так люди знают, что мне написать невозможно, а значит, ждать от меня ответа бессмысленно.

– Есть ли города, зрители в которых трудно вас воспринимают?

– Конечно, есть! Это Пекин! Я там был трижды, там переведены две мои книги, и я вообще не понимаю, о чём они читают, и что у них звучит в голове. А что касается России, то во всех городах, где живет больше 50 тысяч человек, всегда наберётся тысяча хороших людей, которые воспринимают так же, как и в других городах.

– А ваши личные впечатления от поездки в Китай?

– Я на других планетах, конечно, не был, но это почти то же самое. Рекомендую всем побывать в городе Благовещенске. Это небольшой город, 200 тысяч населения, расположен вдоль реки Амур. Река в месте расположения города около 600-700 метров в ширину, и на другом её берегу город Хайхе – население один миллион двести тысяч. И это единственное место в мире, где сталкиваются совершенно разные и ментально, и внешне люди. Вот ты садишься на лодку, проплываешь 700 метров, и оказываешься в Китае. Это очень крутое место, космическое ощущение.

– Как вы выбрали именно филологический факультет?

– Мне вообще не хотелось никуда поступать. Мне не хотелось ни учиться, ни работать. Меня однажды журналистка спросила: "А что вы больше любите, чай или кофе". Я ей ответил: "Ни чай, ни кофе". "А что же вы тогда пьете?" "Чай и кофе, больше же ничего не придумали". Так и здесь. После школы надо было куда-то поступать, была б возможность никуда б не поступать, я б никуда не поступал. Но я выбрал филфак, потому что там можно было читать книги. И Михаил Николаевич Дарвин сказал "на филфаке вы будете читать книги; мы будем просто профессиональными читателями". Это было в этой самой аудитории. А литературу я сдавал Натану Давидовичу Тамарченко – огромному учёному. И то, что он тут преподавал, эти стены впитали и никогда не исторгнут из себя. Если люди живут и работают где-то – они оставляют следы навсегда. И любовь к словесности, и высокое слово университет – для меня нет другой альма-матер. Я прохожу мимо Московского университета, Калининградского университета имени Канта спокойно. Потому что у них не было таких преподавателей. Я ходил на лекции Валерия Игоревича Тюпы. Кто этим может похвастаться? Американцы или англичане? Нет. Только французы ещё. Потому что он преподавал в Сорбонне. Но немножко, слегка. Осчастливил французов и вернулся обратно. Мы ощущали свой университет как особое место. Мы все поступали сюда, чтобы жить и учиться серьёзно. Серьёзно, а не просто так, по велению родителей, поучиться где-то там, на экономическом. Я полагаю, что человек в 17 лет не может желать поступить на экономический. Это невозможно. Можно хотеть быть физиком, математиком, кем угодно, но только не бухгалтером.

– Следственный комитет России попросил продлить домашний арест режиссеру Кириллу Серебрянникову. Были ли вы на его спектаклях, и как относитесь к гипотезе, что дело сфабриковано за его гражданскую позицию?

– Я видел спектакли Кирилла Серебрянникова, мало того, мы знакомы хорошо. Приятельствали ещё с 98 года. Я считаю его художником. Хотя мне не все его спектакли нравятся. Но спектакль, который он поставил последним до "посадки" – будем надеяться, что не последний в его карьере, "Маленькие трагедии" Пушкина – это классный спектакль. Жёсткий, совершенно не в том театре, который я люблю, но по-настоящему классный. И Кирилл делал много спектаклей, в которых был драйв. Но точно могу сказать, что они не имеют в себе той самой гражданской позиции, за которую можно посадить. Я думаю, что Кириллу просто не повезло. Я не знаю, за что его посадили, я просто говорю, что ему по-человечески не повезло. А нам не повезло, потому что он сидит.

– Есть ли у вас какие-то проекты, связанные с работой в кино?

– Да! Я сейчас играю хирурга. И снимаюсь я у замечательного, гениального режиссёра Бориса Хлебникова. Он снимает восьмисерийный фильм "Обыкновенная женщина", я играю мужа главной героини, а героиню играет Аня Михалкова. И у нас даже было две постельных сцены. Но это не всё! У меня ещё и по сценарию есть любовница, которую играет Мария Андреева. Мне вообще повезло! А мою маму играет Татьяна Догилева.

Но на самом деле, я бы не смог быть врачом. Мой дядя Игорь Окунев был деканом лечебного факультета медицинского института и, конечно, мне туда, как говорится, было "намылено". Но когда я туда пришёл, меня вынесли на воздух – я от одного запаха формалина падаю в обморок. Да что там говорить, я не то что врачом, я даже пациентом не очень могу быть. Для меня врачи – самые благородные люди. Когда для фильма меня одели вот в это всё: халат, шапочку, показали, как надо правильно держать руки, и (мы были в Боткинской больнице в Москве), и зашёл хирург, настоящий, который работал в этой операционной, посмотрел на это всё и сказал так: "Прикольно", развернулся и вышел. В этот момент я ощутил себя абсолютно нашкодившим ребёнком, который взял что-то чужое. И всегда, когда ты снимаешься в кино и играешь военного, лётчика, врача, пожарного и надеваешь на себя настоящую форму, не являясь этим человеком, всегда ощущаешь неловкость.

А сейчас на первом канале вышел фильм "Частицы Веселенной", я там сыграл батюшку. Это было очень забавно. Во-первых, ряса странная штука, а во-вторых, окроплять или что-то там крестить, сложно, потому что я путался с руками (одной надо кадить, другой крестить) – это всё равно, что учиться жонглировать несколькими предметами.

И был съёмочный день, когда снимали в настоящей церкви. Я туда пришёл в облачении священника, а там бабушки. И вот я вхожу, а они говорят между собой: "А что это нам такого батюшку-то худосочного прислали? Наш-то был какой дородный!" И они так в смятении заволновались, а потом всё же пошли ко мне, чтоб руку целовать. А я растерялся, говорю: "Бабушки, я ненастоящий".

– Наверное, проще всего было играть в "Сатисфакции", без кардинальных перевоплощений?

– В "Сатисфакции" играть было очень непросто. Нужно было в течение многих дней играть пьяного человека, будучи абсолютно трезвым. Это было похоже на состояние тяжёлого запоя. Из которого никак не можешь выйти: 16 суток мы снимали сцену, где мы играли пьяных – это было настолько ужасно, что я потом не выпивши всё время ходил в состоянии как под мухой.

– В ваших пьесах очень мало женских персонажей, а порой, одна актриса играет сразу несколько ролей. Почему?

– Женских персонажей мало, потому что мне очень сложно писать от имени женщины, потому что я никогда женщиной не был. Хотя у меня есть женские персонажи в романах, например в "Асфальте" – это очень серьёзные героини. А актриса должна играть несколько ролей – это в моей новой пьесе "Весы". Действие происходит в провинциальном роддоме, таком, в котором я родился – первый, возле Горсада, и ночью там сидят 4 мужика. У одного первый ребёнок родился, у второго рождается уже третий. Там ещё сидит пожилой мужчина, непонятно, кто у него рождается и зачем он там. И спектакль – это разговор людей, которые ждут. Это пьеса о тех, кто встречает новых людей. И там есть три женских персонажа: мама одного из героев, медсестра и тёща, и, хоть эти героини и очень разные, их всех играет одна женщина, потому что именно в этой ситуации она олицетворяет весь женский мир.

– Вы хотели бы преподавать студентам?

– Я преподавал в Вене, в Цюрихе, в Париже с переводчиком. И я понял, что мне нельзя этим заниматься пока, потому что это слишком сладкий яд. Преподавание – это кайфово. Но я полагаю, что пока ещё не пришло время. Я надеюсь, что в тот момент, когда я утрачу возможность создавать искусство, нужное и интересное людям, у меня найдутся рядом такие люди, которые смогут сказать мне, что я исписался и больше ничего хорошего сделать не могу, и ровно в тот момент я смогу перейти в преподаватели. Я понимаю, что могу быть полезен, как преподаватель, который будет содержательным собеседником, который сможет что-то порекомендовать молодым людям. Я надеюсь, что я к этому приду, но на сегодняшний день мне рано преподавать.